Огонь, мерцающий в сосуде. Николай Заболоцкий

Статья весны 2014г.

7 мая - день рождения советского поэта Николая Заболоцкого. 1903-1958.
111-ая годовщина в 2014г. Это не юбилейная, строго говоря, цифра, но по своему примечательная триада единиц:111. Да и просто день рождения!

Рамки этой заметки не позволят обширного экскурса в биографию и творчество, переводческие штудии Н.Заболоцкого. Все это при желании можно легко найти на просторах Сети. Моя задача скромнее:напомнить, что сегодня день рождения замечательного поэта, одного из наиболее философски звучащих поэтов Советской страны.

Когда называется имя Николая Заболоцкого, то чаще всего приходят на ум любому сколько-то знакомому с русской поэзией 20 века два его стихотворения: "Некрасивая девочка" и "Метаморфозы". Первое пронзительная картинка, увиденная автором и навеявшая этот поэтический шедевр.

О чистоте детской души, о зависти, разъедающей душу, вступающую в взросление, и наконец-изумительный афоризм, венчающий стих, который давно существует самостоятельно, так что, цитируя, многие даже не всегда знают источник:

Стихотворение "Метаморфозы" известнейший философско-поэтический шедевр,
и также содержащий строки, ставшие широко цитируемым афоризмом:это первые четыре строки. Читая это произведение, современный читатель, конечно, подумает, что автор говорит о реинкарнации, переселении душ, в которую верили на Востоке и которая стала модной верой во всем мире. Однако это не то что бы не так, но несколько шире.

Это стихотворение квинтэссенция философских воззрений Николая Заболоцкого.
Я бы сказала так. В СССР религии были практически запрещены. Но религиозное сознание суть врожденный импульс, как нравственный закон. Чем нравственно совершеннее личность, тем ближе она к Богу.

Но поскольку коммунисты запретили Бога, то людям, ищущим "пути к храму", приходилось изыскивать особые пути. Многие образованные люди в СССР не приемля в силу полученного образования и общего нерелигиозного строя жизни приверженности к традиционным конфессиям, которые формально не были запрещены Советской властью, хотя религии активно ею критиковались, а открытая религиозность не поощрялась, тем не менее испытывая врожденное беспокойное стремление к высшему, не называя это религиозным чувством, сочиняли разнообразные концепции, в основе которых лежала наука и могущество человеческого разума, но в ближайшем рассмотрении это были в все те же разные "Пути к Храму"! Чаще всего в духе Спинозы:пантеизм, воспевание Материи, но одухотворенной и очеловеченной. Так появляется целый ряд произведений в жанрах самых разных от философских трактатов до научной фантастики. От философских произведений, таких как "Космология духа" Ильенкова в русле русского космизма, фантастических произведений и трактатов Циолковского до "Туманности Андромеды" Ивана Ефремова, сильнейшее воздействие которого на умы в СССР и во всем читавшем НФ мире ныне почти забыто.

Чтобы понять "Метаморфозы" Николая Заболоцкого аутентично, а именно тот смысл, который вкладывал сам автор - нужно знать, что он общался с Циолковским, штудировал Энгельса, Григория Сковороду, Тимирязева, Вернадского, читал труды Эйнштейна. Испытывал влияние Велимира Хлебникова, одного из самых загадочных русских поэтов. Коллекционировал и изучал творчество художников Шагала, Филонова, вообще весь русский авангард. Также проявлял интерес к Брейгелю и другим голландцам. Наконец, был впечатлён концепцией русского философа Николая Федорова.

Натурфилософия Николая Заболоцкого очень интересна и меня навела на любопытные параллели. Но об этом в другой статье. Здесь же насладимся поэтическим кристаллом Николая Заболоцкого, освежив в памяти несколько самых известных поэтических произведений. Но далеко не только эти стихи сделали бы честь любому поэту, но шире о поэзии Н.Заболоцкого в другой раз.

Здесь лишь пунктирно...

Метаморфозы

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь,
На самом деле то, что именуют мной,-
Не я один. Нас много. Я - живой
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!
И если б только разум мой прозрел
И в землю устремил пронзительное око,
Он увидал бы там, среди могил, глубоко
Лежащего меня. Он показал бы мне
Меня, колеблемого на морской волне,
Меня, летящего по ветру в край незримый,
Мой бедный прах, когда-то так любимый.
А я все жив! Все чище и полней
Объемлет дух скопленье чудных тварей.
Жива природа. Жив среди камней
И злак живой и мертвый мой гербарий.
Звено в звено и форма в форму. Мир
Во всей его живой архитектуре -
Орган поющий, море труб, клавир,
Не умирающий ни в радости, ни в буре.
Как все меняется! Что было раньше птицей,
Теперь лежит написанной страницей;
Мысль некогда была простым цветком,
Поэма шествовала медленным быком;
А то, что было мною, то, быть может,
Опять растет и мир растений множит.
Вот так, с трудом пытаясь развивать
Как бы клубок какой-то сложной пряжи,
Вдруг и увидишь то, что должно называть
Бессмертием. О, суеверья наши!

Некрасивая девочка

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам ее,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про нее,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит ее и вон из сердца рвется,
И девочка ликует и смеется,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Еще не знает это существо.
Ей все на свете так безмерно ново,
Так живо все, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине ее горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты ее нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом ее движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

Не позволяй душе лениться!

Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться

Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!

Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды!

Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.

А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.

Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
1958

Из сборника:
Николай Заболоцкий. Меркнут знаки Зодиака.
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.

Рецензии

Спасибо, написано грамотно и с душой. Только Сковороду зовут не Николаем, а Григорием. Да и сама идея отметить три единички хороша:)

О Заболоцком интересно пишет Ольга Седакова:
http://loshch.livejournal.com/34341.html
Хотя я, конечно, категорически не согласен, будто "поэтический мир Заболоцкого не приобрел какой-то последней, чеканной завершенности – и его имя не стало знаком, способным при упоминании вызвать в уме". У Седаковой есть досадный бзик не принимать ничего даже отдалённо близкого к соцреализму, простим ей это.

Вообще Заболоцкий очень разный и, к сожалению, он начиная с 30х годов побаивался использовать в поэзии свои сюрреалистические наработки. Особенно после лагерей:(. А прийти к церкви у него действительно было мало возможностей Но Бог ни одного настоящего поэта не обходит стороной, даже Маяковского (отдельный разговор). Вот и у Заболоцкого есть:
Бегство в Египет

Ангел, дней моих хранитель,
С лампой в комнате сидел.
Он хранил мою обитель,
Где лежал я и болел.

Обессиленный недугом,
От товарищей вдали,
Я дремал. И друг за другом
Предо мной виденья шли.

Снилось мне, что я младенцем
В тонкой капсуле пелен
Иудейским поселенцем
В край далекий привезен.

Перед Иродовой бандой
Трепетали мы. Но тут
В белом домике с верандой
Обрели себе приют.

Ослик пасся близ оливы,
Я резвился на песке.
Мать с Иосифом, счастливы,
Хлопотали вдалеке.

Часто я в тени у сфинкса
Отдыхал, и светлый Нил,
Словно выпуклая линза,
Отражал лучи светил.

И в неясном этом свете,
В этом радужном огне
Духи, ангелы и дети
На свирелях пели мне.

Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой -

Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень распятого в горах,-

Вскрикнул я и пробудился...
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленный на меня.

Набор самых известных стихов в моей версии немного другой, я бы ещё вспомнил "Очарована, околдована" (которая даже стала блатной песней), "Тарусу" и "Знаки зодиака".

А приведённое вами место из "Некрасивой девочки" я твержу, если при мне девушки переживают из-за внешности:).

В следующем году по 110 лет исполнится Варлааму Шаламову и Арсению Тарковскому. Кто бы вспомнил...

Григорий Сковорода, конечно. Не могла не знать, но все же допустила ляп. А впрочем я все собираюсь хоть глянуть в труды этого классика украинской философии, и все недосуг. Ну вот теперь все ж запишу в список обязательного к прочтению.

Таруса и Знаки Зодиака. Надо прочесть, хотя возможно, что и читала и подзабыла. Очарована, околдована... Точно, Заболоцкий! И верно:блатная песня. Ну или стиля "русский шансон". Хотя замечу, что песня ББГ "Город золотой", ставшая "знаковой", приметой времени, у итальянского знатока итальянских же канцон вызвал ярость:как можно так профанировать высокий штиль и имя классика итальянской музыки, коему было приписано авторство музыки. Ведь мистификация раскрылась не сразу.
НО меня в той истории больше заинтересовало не это, а то, как "реинкарнируют" произведения, мелодии(мелодия-то Града золотого и точно из той канцоны, слегка видоизмененная!), образы искусства. На эту тему у меня есть по меньшей мере две, даже больше, несколько статей. О сенсационном происхождении самых популярных песен современности из архаичных мелодий.

В Париже в католическом храме стоял во время мессы русский эмигрант. Звучал медленный торжественный григорианский хорал. Ничто не нарушало атмосферы отстраненности от суетности и дум о вечном.
И вдруг!.. Эмигрант навострил слух. Не может быть! Но тема звучала снова и снова. Едва дождавшись окончания, эмигрант поспешил к епископу и др. с потрясенным вопросом:
- Почему в вашем храме во время мессы исполняется революционный гимн "Интернационал"?!! Я изгнан из России, русский философ Николай Бердяев, я прошу ответить, почему вы исполняете большевицкий гимн?
Епископы были удивлены не менее. Наверное вызвали органиста. Тот наверное не раз перепроверил ноты:все правильно играл!
-НО это же тема Интернационала, только звучит в несколько раз медленнее, чем рабочий гимн Дегейтера!
А оказалось, что это древний духовный гимн, который был использован в преображенном виде. И это далеко не единичный случай...Я знаю еще много таких случаев. Удивительно, да? А историю об Интернационале я прочла не где-нибудь, в на просторах сети, на которых много всякой небывальщины и выдумок -а в книге, взятой из библиотеки, вышедшей в советское время и называлась она "Песнь песней революции. Пылающие строки "Интернационала".
Автор, правда, попытался перевернуть все на 180 градусов. Де-это церковники взяли знаменитую песню и переделали ее в духовную музыку для службы, чтобы "привлечь прихожан". Абсурдно, конечно. Но факт остался фактом.

Впрочем, я переврала насчет Города золотого. Стихи этой песни содержат библейские аллюзии. А вот музыка. Да, Вавилов конечно оказался гениальным имитатором(не только канцона, но знаменитейшая Аве Мария Каччини, как оказывается, которую исполняют во всем мире). Но имитация ведь все же имеет оригиналы.И чтобы приписать авторство-нужно войти в образ и точно скопировать стиль. Спецы -то все равно установят аутентичность стиля. Так что Джулио Каччини едва ли не в равной мере имеет право на авторство-как и Владимир Вавилов - на Аве Марию.

Как и Франческо да Милано-на музыку Города золотого. Как сказано в вики, долгое время авторство да Милано ВЫЗЫВАЛО СОМНЕНИЯ ввиду того, что в ППС композитора этой мелодии не было. НО раз вызывало сомнения у специалистов только по причине отсутствия в ПСС- то не это ли триумф Имитатора?!

"За свой необычный образ жизни, а также из-за того, что большинство своих философских сочинений Сковорода написал в диалогической форме, он получил также прозвание «русского Сократа» .
А. Ф. Лосев из оригинальных идей Сковороды выделял его учение о сердце, мистический символизм в учении о трёх мирах и представление о двух сущностях мира, видимой и невидимой".

Теперь ясно, что Николая Заболоцкого могло привлечь в философии Г. Сковороды:пантеизм в духе Спинозы и учение о множественности миров.
Как считаете:согласуется философия Сковороды - с каноническими представлениями?

"Интернационал" вообще довольно загадочный, например:
http://www.youtube.com/watch?v=y10Li8rGD0U
Конечно, Тальков это не сам заметил, а откуда-то вычитал...
C философией Сковороды я плоховато знаком, но, насколько можно судить бегло, троемирье c двумя сущностями вполне каноничны, а пантеизм - не очень.

Филипп, спасибо за ваши слова про загадочность Интернационала. Вы поразительно меток выражаете отточенные мысли. А сейчас я должна выпить крепкий кофе и сразиться с снобствующим господинчиком. Обозвавшим Россию-Мухосранском.

А "Очарована, околдована" хоть и не имеет отношение к музыкальным мистификациям, но действительно интересно, почему из неё получился хитовый русский шансон. Возможно, дело в том, что это самый бесхитростный текст Заболоцкого (кроме разве что горячо мной нелюбимого "Читая стихи") - он переживал новый всплеск страсти к своей жене, ему было не до изысков, стихи просто вырвались.

"Свою правду" нужно защищать. Иначе это просто догматика, принятая на веру без всякой критики. Я предоставила оппоненту возможность по всему фронту, от науки до экономики и политики, и даже европейской культуры-защищать "свою правду":Европа неизмеримо выше России(которую он называет однако презрительным жаргоном:Рашка, Мухосранск и т.д.). Европа очевидным образом ничего не дала ему и в плане европейских манер:такое обращение даже в полемике для меня не то чтобы ново, но по прежнему удивительно.

Это от него жена на короткое время ушла, потом вдруг вернулась - и он написал целый цикл стихов о любви, до этого, как считается, у него чистой любовной лирики не было.
Он даже умер отчасти от радости, на подъёме. Проснулся в прекрасном настроении, стал зубы чистить - и сердце не выдержало.

Кстати, прекрасное стихотворение про Григория Сковороду есть у Тарковского:

Григорий Сковорода

Не искал ни жилища, ни пищи,
В ссоре с кривдой и с миром не в мире,
Самый косноязычный и нищий
Изо всех государей Псалтыри.

Жил в сродстве горделивый смиренник
С древней книгою книг, ибо это
Правдолюбия истинный ценник
И душа сотворенного света.

Есть в природе притин своеволью:
Степь течёт оксамитом под ноги,
Присыпает сивашскою солью
Чёрствый хлеб на чумацкой дороге,

Птицы молятся, верные вере,
Тихо светят речистые речки,
Домовитые малые звери
По-над норами встали, как свечки.

Но и сквозь обольщения мира,
Из-за литер его Алфавита,
Брезжит небо синее сапфира,
Крыльям разума настежь открыто.

А если ты чувствуешь, что оппонент очевидным образом сильнее тебя и предоставляет контраргументацию, на которую тебе нечего ответить-то нужно не навешивать оскорбительные ярлыки, если уважаешь себя, а признать хотя бы свою недостаточность аргументации и вежливо признав, что этот раунд проигран, откланяться. И далее либо забыть о дискуссии, либо углубиться в вопросы полемики, тщательно готовиться.
По моему, очевидные вещи, и как же меня удивляют, потому что большинство таких простых вещей не понимают, оскорбляются даже не личным, а отвлеченными аргументами в дискуссии, превращают в непотребные свары. Я просто...очень удивляюсь. Этот случай не нечто единичное-но вполне заурядное явление.

И ещё одно:

"Мир ловил меня, но не поймал".
Автоэпитафия Гр.Сковороды

Где целовали степь курганы
Лицом в траву, как горбуны,
Где дробно били в барабаны
И пыль клубили табуны,
Где на рогах волы качали
Степное солнце чумака,
Где горькой патокой печали
Чадил костер из кизяка,
Где спали каменные бабы
В календаре былых времен
И по ночам сходились жабы
К ногам их плоским на поклон,
Там пробирался я к Азову:
Подставил грудь под суховей,
Босой пошел на юг по зову
Судьбы скитальческой своей,
Топтал чебрец родного края
И ночевал - не помню где,
Я жил, невольно подражая
Григорию Сковороде,
Я грыз его благословенный,
Священный, каменный сухарь,
Но по лицу моей вселенной
Он до меня прошел, как царь;
Пред ним прельстительные сети
Меняли тщетно цвет на цвет.
А я любил ячейки эти,
Мне и теперь свободы нет.
Не надивуюсь я величью
Счастливых помыслов его.
Но подари мне песню птичью
И степь - не знаю для чего.
Не для того ли, чтоб оттуда
В свой час при свете поздних звезд,
Благословив земное чудо,
Вернуться на родной погост.

Я напротив заряжаюсь, если-Polemix
НО как мало достойных полемистов в Всемирной Паутине!
Вы меня покорили в частности своим умением вести цивилизованные беседы, которые даже не дискуссионны, вы просто знаете много и умеете так тонко ответить, что это даже полемикой сложно назвать, скорее-развитием темы. А если чего не знаете-честно признаете и идете "гуглить" и осмысливать.

Ваша поэтический багаж кажется неисчерпаемым... Спасибо, замечательные стихи, даже про Григория Сковороду и целых два. Профи это профи... Тут злись-не злись, как тот субъект-ничего не поможет:)) Профессионализм нужно наживать, это не вдруг.

Ваш поэтический багаж(опч). Ваша память хранит стихи по каждому случаю, любому пункту обсуждения, стихи как хрестоматийные, и с нюансами и вариациями, версиями переводов, так и самые малоизвестные и неожиданные. Молодец! Не теряйте энтузиазма.

А тургеневское стихотворение в прозе " С кем спорить" я теперь буду цитировать вначале своих дискуссий. Чтобы настроить на нужный лад. НО боюсь, большинство моих оппонентов примет на свой счет некоторые пункты этого текста:)) И дальше несложно предвидеть:))

Ну наизусть я не так много помню, просто всплывает, что примерно такие-то или такие-то строки есть. Да и тут бывают пробелы, как и у всех:).

Да кто же помнит наизусть массу стихов? Этому нужно посвящать отдельные усилия. А так, образование это что? Прежде всего:знание того, что искать и где? Верно? НЕ мной сказано. Главное, что если в беседе, споре, написании статьи, выступлении-память подсказывает, все это раскрывается, как бутон с тысячу лепестков-вот это образованность и проффесионализм.
За что я люблю полемику. даже невзирая на то, что 99% ее вести не умеет? В частности, за то, что память в этой экстремальной как бы мобилизационной ситуации раскрывает свой багаж, это вдохновение...

И обычно я крайне редко во процессе полемизирования куда-то обращаюсь:к пособиям, гулу и т.д. Просто сам РИТМ ДЕЙСТВА не позволяет отключатся. Я знаю, что какие-то моменты нужно бы уточнить, цитаты точные найти, цифры, факты -уточнить и расширить доказательную базу. Знаю все слабые места по ходу. И все же отключаться в самом процессе-невозможно! Память раскрывается как бутон и выбрасывает аргументацию, все это оформляется в готовые блоки текста. даже не фразы. Это боксерский поединок. только на интеллектуальном ринге. Но вот достойных оппонентов до сих пор практически не встретила...Становятся мне ненавистниками. Жаль.

Впрочем, свои пока помню все, кроме двух длинных, написанных методом автоматического письма. Это для меня один из показателей качества. Мы как-то это обсуждали с , она писала, что перестала всё своё наизусть помнить после того, как сочинила штук 500:).

Ничего. Заодно немного отбила спесь. Небось, козыряет своими вояжами, тыкая в лужу свою родню, знакомых, бывших одноклассников/однокурсников. А тут его и его самого ткнули в "липкую грязь"- и пора ему понять, что "не формат интереса"!:))Бежать от умников, не оглядываясь.

Там еще хлеще, я не заметила:

Грязи пора понять
Игорь Денисюк: литературный дневник
Пора понять, что липкая грязь не формат интереса.

Грязи пора понять-что липкая грязь не формат интереса.

-----
Ну это уже клиника...

Она ничего не знала обо мне, а я о ней, хотя она была единственным близким мне человеком. Парадокс, над которым я предпочла не размышлять. У меня не имелось желания рассказывать о себе, и я допускала, что то же самое нежелание свойственно моей нечаянной подруге. О своем житье-бытье во время наших встреч я помалкивала, не из необходимости скрывать какие-то тайны, а просто не было ни тайн, ни каких-либо заметных событий в жизни. Рядом с совсем незнакомым мне человеком я могла быть кем угодно: удачливой бизнесвумен или бедной студенткой, и допускала, что Генриетта тоже не прочь пофантазировать.

Наши встречи напоминали общение в соцсетях: отсутствие общих знакомых и общих воспоминаний (я знала, что Генриетта недавно приехала в этот город, и, кажется, издалека) гарантировало анонимность, совсем как в Интернете, где человека из плоти и крови заменяет ник и фото какой-нибудь красотки.

Мы могли придумать себе любую жизнь, и втайне нас обеих влекло к этому. Меня-то уж точно. Но что-то удерживало нас от беззастенчивого вранья, конечно, вовсе не желание быть разоблаченными, прервать эту дружбу было легче легкого, и стыдиться своих фантазий вряд ли бы пришлось. Причина, скорее, крылась в другом: я чувствовала, что моя подруга глубоко несчастна, хоть и не желала признаваться в этом, и какие бы радужные картины она ни рисовала, я бы ей, наверное, не поверила. Несчастливость таилась в глубине ее красивых васильковых глаз, пряталась в едва заметных складочках возле губ... Я не знала, как должна выглядеть счастливица, но несчастье распознавала сразу. Может, и меня удерживало от фантазий опасение, что Генриетта читает в моих глазах, как я в ее, а может, боялась, что мое выдуманное счастье станет для подруги неким упреком в собственной несостоятельности. В общем, откровенности мы не желали, а от вранья воздерживались, оттого о своем прошлом и настоящем предпочитали молчать. И через месяц после знакомства я только и знала, что ее зовут Генриетта. Где она живет и как проводит время, когда мы не пьем кофе в крохотной кофейне на набережной и не бродим вдоль реки в толпе туристов, оставалось лишь гадать. Несколько раз я собиралась спросить ее об этом, но задавать вопросы друг другу, точно по молчаливому уговору, мы избегали. Почему-то я решила, что ее жизнь сродни моей. Возьмись я рассказать свою историю Генриетте, и сама бы поразилась ее абсолютной обыденности. История человека, который плывет по течению, с грустью наблюдая, как его относит все дальше и дальше от вожделенных берегов. Банальная история, лишенная возможности когда-нибудь стать другой. «Из моей жизни приличного сюжета не получится», – с тоской думала я временами. Кому интересен безвольный герой? Слабым утешением служил тот факт, что таких, как я, тысячи. А многие из тех, кого я встречала во время своих прогулок, вполне могли бы мне позавидовать. То есть не мне, конечно, а внешнему благополучию моей жизни. Муж очень богат, в кошельке у меня две банковские карточки, золотая и платиновая, и я понятия не имею, сколько денег на них. Я не успеваю истратить и малой толики, а счет уже пополняется.

Наверное, по этой причине я терпеть не могу глянцевые журналы, с каждой страницы которых то шепчут, то вопят разодетые дамочки: у тебя может быть все, если на это есть деньги. У меня нет ничего, кроме денег. Впрочем, деньги вовсе не мои, они принадлежат мужу, следовательно, будет правильнее сказать: у меня нет ничего. Еще совсем недавно эта фраза вызывала гнетущую тоску, и вдруг пришло безразличие...

Первые семнадцать лет моей жизни оказались ничем не примечательными, что вряд ли должно удивлять. Губернский город, обычная семья. Мама – воспитатель в детском саду, папа, кажется, работал на заводе. Говорю «кажется», потому что своего отца совсем не помню, родители развелись, когда мне еще не было и трех лет. Папа сильно пил, мама, промучившись с ним лет пятнадцать, наконец сказала: «Хватит». И папа оказался в комнате в большой коммунальной квартире, обитателей которой роднил тот же порок, и зажил там вполне счастливо. Но счастье, как известно, длится недолго, и папу через год или два обнаружили бездыханным во дворе дома с признаками отравления. Об этом мне и брату мама сообщила уже спустя несколько лет после похорон.

К величайшему удивлению бывшей супруги, отец не успел продать за бесценок принадлежавшую ему жилплощадь, мама сдавала комнату студентам, и это явилось существенной прибавкой к ее более чем скромной зарплате. Жили мы не то что бедно, а, скорее, безрадостно. Брат старше меня на двенадцать лет, и мама смертельно боялась, что он отправится проторенной отцом дорожкой. Все ее существование было пронизано этим страхом. Стоило брату чуть задержаться, она не отходила от окна, а когда он возвращался, придирчиво его оглядывала, выспрашивала и обнюхивала. В детстве я только и слышала: «Что это Борька опять задерживается... не дай бог, будет как твой папаша... друзья хорошему не научат. Связался с Васькой, а у того отец забулдыга, и сам Васька вечно с пивом во дворе пасется». В общем, жизнь была полна тревожного ожидания, я садилась на подоконник и вместе с мамой всматривалась в заросший деревьями двор, надеясь, что вот-вот покажется Борька.

Брат, конечно, тяготился неуемной маминой заботой. Сразу после школы его призвали в армию, и это обстоятельство его ничуть не расстроило, подозреваю, для него оно явилось единственной возможностью покинуть наше унылое жилище, не обижая мать. Он служил далеко от дома, навещать его не позволяли скудные средства, и мама довольствовалась редкими звонками и письмами. Служба закончилась, но брат домой не вернулся, сначала выбрав для жительства город, рядом с которым располагалась его часть. Через несколько лет переехал в другой. И маме ничего не оставалось, как ждать его писем, приходивших все реже, нечастых звонков и отпусков, не регулярных, длящихся от силы неделю, в продолжение которой брат лежал на диване, уткнувшись в телевизор. Телевизор позднее сменил ноутбук.

Мамино беспокойство это отнюдь не уменьшило, ей казалось, что брат плохо выглядит, что он болен, втайне пьет, оттого у него нет семьи и очень вероятно, что приличной работы тоже нет. По-моему, ни о чем другом она думать не могла, и эти извечные материнские страхи, которые странным образом в отношении меня никак не проявлялись, в конце концов и привели ее к болезни. Из больницы мама уже не вышла, последние ее слова были: «Вот помру, ему и вернуться будет некуда». В день маминой смерти мне исполнилось семнадцать.

Проститься с мамой брат не успел, приехал накануне похорон. Мы встретились как малознакомые люди, которых объединяло общее горе. О чем говорить, помимо маминой смерти, ни я, ни Борька не знали.

Через неделю начались экзамены в школе, брат уезжать вроде бы не торопился. Спросить его, думает ли он остаться насовсем, я не решалась, а представить свою жизнь после его отъезда затруднялась. Отнюдь не безденежье или бытовые трудности меня пугали. Домашнюю работу я давно привыкла выполнять сама и еще в школе начала подрабатывать. Но фраза «я буду совсем одна» вызывала душевный трепет.

Надо сказать, последние несколько лет брат помогал нам деньгами, но маму это, скорее, пугало, ей казалось, что получены они путем неправедным, и заверения брата, что у него свой бизнес и дела идут неплохо, не убедили. По этой причине, я думаю, она и отказывалась навестить его. Правда, брат особо и не настаивал.

В общем, я вслед за мамой по привычке переживала, а заодно гадала, что будет дальше.

Экзамены закончились, и тогда Борька впервые заговорил о нашем будущем:

– Ты в институт поступать думаешь?

– Да, – ответила я. – Мама хотела, чтобы я пошла на экономический...

– Мама... А ты сама?

– Я бы выбрала музыкально-педагогический.

– Ах, да, ты же на пианино играешь... – Борис взглянул на старенький инструмент, стоявший в углу нашей крохотной гостиной. Пианино нам продала соседка за чисто символическую цену в надежде освободить место для новой мебели, в знак благодарности я уже лет шесть мыла окна в ее квартире каждую весну и осень. – Учиться можешь где угодно, у нас тоже есть университет, и музыкально-педагогический, уверен, тоже есть.

«У нас», надо полагать, это город, где жил брат уже несколько лет. Мы заглянули в Интернет и выяснили: музпед точно есть. Вот так я узнала о предстоящем переезде.

Вскоре выяснилось, что брат уже нашел покупателей на нашу квартиру.

– Ты особо барахла не набирай, – сказал он мне в тот день, когда мы отдали новым хозяевам ключи от квартиры. – Можно все на месте купить.

В результате мы оставили все, от штор на окнах до мыльницы в ванной. Мне было очень жаль пианино, с остальным добром я простилась без особой грусти, сложив в дорожную сумку фотографии, кое-какие безделушки на память о маме и стопку одежды. Оглядев мой гардероб, Борис заявил, что тащить его с собой не стоит.

Мы сели в самолет, и через полтора часа я оказалась в другом городе и в другой жизни. Впрочем, если честно, жизнь моя изменилась мало.

В самолете мамины страхи передались мне, и, таращась в иллюминатор, я пугала себя душераздирающими картинами: безработный и нетрезвый брат лежит на проваленном диване в какой-то халупе, спустив последние деньги за нашу квартиру. Облик брата, одевавшегося стильно и при мне выпившего лишь раз, да и то на поминках, этому вроде бы противоречил, но я вслед за мамой ожидала от жизни самого худшего.

Квартира брата, просторная, трехкомнатная, оказалась почти в центре города. Борис в тот же день отправился на работу, облачившись в костюм и рубашку с галстуком. Вместо того чтобы порадоваться, я была склонна считать, что мне попросту морочат голову, не брат, ему я вполне доверяла, а судьба. То есть я ждала, что в один прекрасный момент все это вдруг закончится самым плачевным образом. Но время шло, а ничего скверного не происходило. Я поступила в университет, работать мне не пришлось, брат категорически запретил, однако, несмотря на внешнее благополучие, мою жизнь трудно было назвать счастливой. Как видно, над нашей семьей тяготело проклятье, заставляя вечно чего-то бояться. Вскоре выяснилось, брат в этом смысле мог дать фору даже маме: его коньком стало беспокойство, что за каждым углом меня подстерегает дурная компания. Завести друзей в чужом городе и так нелегко, а тут еще брат решительно забраковал всех моих потенциальных подруг. Обладай я хоть каким-то характером, послала бы его к черту, отправившись жить в общагу, а по вечерам зарабатывала бы себе на хлеб, весело покрикивая: «Третья касса свободна», или, на худой конец, хитрила бы и встречалась с подругами тайно. Но вечная мамина забота о старшем брате привела к тому, что я искренне считала: мои желания не имеют значения – привычка недолюбленного, ненужного ребенка оставаться в чьей-то тени, – и я послушно отказалась от всех знакомств, лишь бы брату не пришлось обо мне беспокоиться. Из университета бежала домой и общалась в основном с компьютером.

Брат обычно возвращался с работы поздно, правда, донимал звонками, желая знать, чем я занята. Мы в лучшем случае вместе ужинали, чаще всего молча. Первое время разговор худо-бедно крутился вокруг мамы: надо поставить памятник, слетать на выходной в родные края, навестить могилу, но, привыкая жить без нее, мы говорили о маме все реже и реже, а других тем не находилось, и разговор часто иссякал, толком так и не начавшись. И все-таки я любила брата, а он, конечно, любил меня. Иногда в нашей квартире появлялись девушки, а вместе с ними и робкая надежда, что жизнь моя как-то изменится, но девушки надолго не задерживались, а вопросов о них Борис не терпел.

Впервые я услышала от брата фамилию Бессонов в начале второго курса. О работе Бориса я толком ничего не знала, но тут он стал более откровенным, может, оттого, что здорово нервничал и появилась потребность выговориться. Свои стремления, как выяснилось, он держал в секрете, боясь спугнуть удачу, да и конкурентов побаивался, вот и избрал меня в наперсницы.

Я смогла уяснить следующее: если он получит заказ (очень крупный, который сам по себе уже сделает его богатым человеком), у него появится возможность со временем стать младшим партнером некой фирмы, главой которой и является этот самый Бессонов. Фамилию брат произносил с придыханием, но в его голосе мне, как ни странно, слышалось не столько уважение, сколько страх. И это, признаться, сбивало с толку. Зачем Борьке иметь дело с человеком, которого он боится? Само собой, этот вопрос я так и не задала.

Прошел месяц, напряжение нарастало, брат вечерами носился по квартире, начиная свои импровизированные речи с середины фразы и так же неожиданно их обрывая. Постепенно Бессонов стал для меня неким злым духом, которому надлежало поклоняться, опасаясь всяческих пакостей, ведь он, как и положено злому духу, мог преподнести их в избытке. Несмотря на рассказы брата, навязчивые, бесконечно повторяющиеся, я по-прежнему мало что знала о предмете его вожделений, а Бессонов представлялся мне скверным старикашкой, со страшным лицом и желтоватой бороденкой, алчно глазеющим по сторонам и требующим постоянных жертвоприношений. Человеческих. Впоследствии выяснилось, что я была недалека от истины, в том смысле, что приношения последовали, вот только не догадывалась, что в роли жертвы придется выступить мне самой.

Заказ Борис все-таки получил, но нервное возбуждение его не оставляло, а жизнь наша никаких особых изменений не претерпела, если не считать того, что брат обзавелся новой машиной, цена которой не укладывалась в моем сознании. Любая сумма, превышающая сто тысяч, представлялась мне заоблачной и практически недостижимой, а то, что брат потратил на машину несколько миллионов, казалось откровенной глупостью.

На день рождения брат подарил мне новенькую «Ауди», и я проплакала всю ночь от счастья, потому что теперь была уверена – брат меня любит. Зачем, в противном случае, делать такие роскошные подарки? К счастью примешивалось чувство вины, что отблагодарить брата я не сумею, робкое троекратное «спасибо» значения не имело, а еще появилась досада, тщательно скрываемая, потому что подарок был абсолютно бесполезным: для чего мне машина, если университет совсем рядом с нашим домом и ездить мне, по сути, некуда. Крамольные мысли я держала при себе и иногда, чтобы сделать брату приятное, колесила по городу, то и дело отвечая на его звонки.

Теперь о Бессонове я слышала ежедневно. Брат рассказывал, что вести с ним дела очень нелегко, человек он жесткий, властный и требовательный. «Но если повезет и я буду в его команде...» Что последует за этим, услышать ни разу не довелось, в этом месте Борис мечтательно улыбался и замолкал, а моя фантазия наделяла Бессонова все новыми и новыми качествами. В конце концов он приобрел черты библейского бога: завистливого и жестокого, который одним махом способен осчастливить и тут же покарать, о чем свидетельствовала история со страдающим праведником Иовом. В общем, все в моей бедной голове перепуталось, что неудивительно: мне недавно исполнилось восемнадцать, и все мои знания о жизни легко умещались на страничке «Вконтакте». Само собой, я продолжала беспокоиться о брате и перед сном, как раньше мама, молилась, прося милости то ли у господа, то ли у неведомого мне Бессонова, который в моем воображении становился все могущественнее и опаснее. О встрече с ним я, конечно, не помышляла, небожители редко касаются своей пятой земли, да и не желала этой встречи, справедливо полагая, что ничем хорошим она для меня не обернется. Но однажды вечером в дверь позвонили. Гости у нас появлялись нечасто – брат обычно отпирал дверь своим ключом, – и, направляясь в прихожую, я гадала, кто это может быть.

На пороге стоял мужчина, по виду ровесник брата или немного старше, высокий, темноволосый, в пальто нараспашку, в руке вертел мобильный. В его облике не имелось ничего устрашающего, лицо можно было бы назвать приятным, если бы не его выражение: помесь насмешки и откровенного презрения ко всему и ко всем. Сердце вдруг ухнуло вниз в предчувствии беды, а ладони мгновенно стали влажными. Гость окинул меня взглядом и спросил:

– Борис дома?

– То-то я не могу до него дозвониться, – усмехнулся мужчина. – Не возражаешь, если я его подожду?

– Брат вернется поздно, – промямлила я.

– Брат? – поднял он брови и кивнул: – Отлично. Надеюсь, приготовить кофе ты сумеешь? – И вошел в квартиру. Уже в ту минуту я твердо знала: пускать его в дом не следует. И вовсе не потому, что я понятия не имела, кто он такой. Мысль о грабителях и маньяках даже не пришла в голову, я подозревала, что этот куда хуже всех их, вместе взятых. Но произносить твердое «нет» я так и не научилась, а молча захлопнуть дверь перед его носом ума не хватило.

Он вошел, снял пальто и напомнил:

И я бросилась в кухню, слыша, как он идет в гостиную. Когда я появилась там с подносом, он сидел, развалясь в кресле, и лениво оглядывался.

– Садись, – кивнул на соседнее кресло, взял чашку, сделал пару глотков и едва заметно поморщился. «Кофе ему не понравился», – в панике решила я, как будто от того, понравился или нет, зависело, жить мне на этом свете и дальше или следует незамедлительно скончаться. – Значит, ты его сестра? – спросил он, я кивнула. – Как зовут?

– Красивое имя, тебе подходит.

Он ухмылялся и продолжал меня расспрашивать. Его интересовало, чем я занимаюсь, нравится ли мне учиться, где мои родители. В этих вопросах не было ничего особенного, что вовсе не принесло спокойствия, напротив, страх накатывал с новой силой, стоило встретиться с ним взглядом. И я, старательно отвечая, разглядывала пол у себя под ногами, торопя стрелки часов, что стояли напротив, а они двигались нестерпимо медленно, точно что-то их удерживало.

– Меня, кстати, зовут Александр Юрьевич, – сказал он. – Мы работаем вместе с твоим братом. Александр Юрьевич Бессонов.

В первое мгновение я решила, что ослышалась, потом подумала, это какой-то другой Бессонов, уже зная: передо мной именно он, не зря руки противно потеют. Неясные страхи вдруг материализовались, просто в реальности Бессонов оказался куда моложе и опаснее.

В панике я подумала: мои ответы, робкие и совсем неинтересные (а что такого интересного в моей жизни?), ему не понравились, и рассчитывать на снисхождение не приходится.

– Может быть, еще кофе? – предложила я.

– Спасибо. – Бессонов широко улыбнулся, что тревогу лишь увеличило. – Парень у тебя есть?

Я хлопала глазами, гадая, каким должен быть ответ, но соврать не решилась.

– Удивила. Брат ни с кем встречаться не позволяет или ты чересчур разборчива? – Я гадала, что бы ответить, но тут выяснилось: моего ответа не ждали. – Красивой девушке можно быть привередливой.

– Нет, – отчаянно покачала я головой, заподозрив, что моя предполагаемая привередливость в его глазах страшный грех. – Просто я... так получилось... – Он наблюдал за мной с кривой ухмылкой, а его взгляд становился все настойчивее, все откровеннее. Подобные взгляды женщина понимает интуитивно, независимо от возраста или опыта. Какой бы дурой я ни была, но в ту минуту уже знала, куда все неуклонно катится. Я читала это в его волчьих глазах, в его ухмылке... – Можно, я позвоню брату? – Я попыталась встать, но он удержал меня, ухватил за подбородок, продолжая с усмешкой разглядывать.

Будь на моем месте другая женщина, наверное, смогла бы прекратить все это. Из любой ситуации есть выход, по крайней мере, так утверждают те, кому, вероятно, в жизни повезло куда больше. Может, я панически боялась навредить брату? Я вовсе не ищу себе оправданий, Бессонов искренне считал, будто может делать все, что ему заблагорассудится, а у меня не нашлось сил дать ему отпор. Я лишь беспомощно бормотала «пожалуйста, не трогайте меня», а он смеялся над моим лепетом, и я знала, что иного не заслуживаю: бесхарактерное, никчемное существо, вот кто я.

Я не пыталась сопротивляться и даже кричать не решилась, мысленно молясь, чтобы все это поскорее кончилось. Но время тянулось бесконечно долго. Затянувшийся кошмар, который, проснувшись, торопишься забыть. Боль, унижение и страх – вот что осталось в памяти.

Когда Бессонов наконец отпустил меня, я забилась в угол дивана, боясь поднять на него взгляд, чувствуя себя не только втоптанной в грязь, но и виноватой: я не должна была позволять ему... конечно, не должна.

Это чувство вины и отвращение к себе, а вовсе не к нему, как бы нелепо это ни звучало, осталось со мной навсегда.

– Давай свой кофе, – надевая пиджак, весело сказал он. – Хотя готовить его ты не умеешь.

И я поплелась в кухню. Хлопнула входная дверь, и появился брат. Думаю, ему хватило минуты, одного взгляда на мою физиономию, чтобы понять, что произошло. Но он предпочел сделать вид, будто не понял. Широко улыбнулся Бессонову:

– Не знал, что вы здесь. Давно ждете?

– Часа полтора. Мы отлично провели время, – ответил тот с издевательской улыбкой.

Брат густо покраснел, избегая смотреть в мою сторону, и принялся изображать радушного хозяина. У меня не было сил видеть это, и я бросилась в свою комнату.

– В чем дело? – крикнул Борька вдогонку. – Что за фокусы?

Я захлопнула за собой дверь, привалилась к ней спиной и замерла, торопясь убедить себя, что ничего не было и я сейчас в самом деле проснусь. Я слышала, как Борис, точно извиняясь, проворчал:

– Не понимаю, что на нее нашло.

– Оставь девчонку в покое, – засмеялся Бессонов. – Что ж ты прятал такое сокровище?

– Прятал? Вовсе нет...

– Она прелестна. Ты знаешь, я не любитель ходить вокруг да около, поэтому скажу прямо: мне нравится твоя сестра, и я ее забираю.

– Что значит забираете? – не понял Борька.

– То и значит – она будет жить у меня.

На мгновение возникла надежда: брат сделает то, что должна была сделать я, – поставит на место свихнувшегося на своем могуществе сукиного сына, вытолкав его взашей, – но мы с Борькой оказались одной породы, и надежда померкла, лишь только он произнес:

– Вовсе нет. Мы с ней отлично поладили, пока тебя ждали. Ты ведь хотел работать со мной? Я правильно понял? – Бессонов сделал паузу, ожидая ответа, но Борис молчал. – Считай, все уже решено. Об остальном поговорим завтра. Девчонку я забираю.

– Подождите... черт... это моя сестра, а не какая-нибудь девка...

– Не вижу проблем, – удивился Бессонов. – Я на ней женюсь. Подумай, какие тебя ждут перспективы.

– Женитесь? – Кажется, это не укладывалось в Борькиной голове.

– Своего слова я никогда не нарушал. Что, собственно, тебя удивляет? Мне давно пора жениться, и твоя сестра мне подходит. По рукам?

– Но... Но так не делают... Я должен с ней поговорить...

– Ерунда. Мы ведь уже все решили. Зови девчонку...

Даже тогда у меня был выбор, я могла послать их к черту, уйти, громко хлопнув дверью, или выброситься в окно, но для этого требовалась хоть крупица мужества, откуда ей взяться у такого безвольного существа, как я?

Брат позвал громче, и я вошла в гостиную, сцепив за спиной дрожащие руки и уставившись в пол.

– Александр Юрьевич рассказал мне о вашем решении, – промямлил Борька. – И я... я не против. Ты можешь отправиться с ним.

Александр Юрьевич взял меня за руку и повел в прихожую.

– Ее барахло завтра пришлешь.

Так я оказалась в доме Бессонова. Он сдержал слово и действительно на мне женился. Избранный круг гостей и фотография в колонке светской хроники. Брат сиял от счастья. Но для меня это ничего не меняло, наоборот, стало только хуже. Бессонов сдержал слово и уже за это мог себя уважать. А что было делать мне? Благодарить судьбу за его благородный поступок? Он ведь мог вышвырнуть меня из дома через пару месяцев, утомившись игрушкой, и поступил бы правильно – иного я не заслуживала.

Наверное, он искренне старался быть хорошим мужем, ни разу не повысил на меня голос, был снисходительно ласков, но это тоже ничего не меняло. В сущности, ему были безразличны и я сама, и мои чувства, думаю, ему даже не приходило в голову, что они у меня есть. Игрушка начинает жить, только если хозяин берет ее в руки, а все остальное время сидит в углу в ожидании, когда о ней вдруг вспомнят.

Моя жизнь в огромном доме оказалась настоящей пыткой, оставаться одной было мучительно, еще страшнее услышать шаги мужа в холле, гадая, чего он захочет от меня сегодня, и торопиться выполнить любое его желание. Своих у меня быть не могло. Я никто, а никто не может иметь желания или собственные чувства.

Прошел год, потом еще один, мои надежды как-то приспособиться таяли с каждым днем, и однажды я решила: хватит, пора кончать с этим бредом под названием «моя жизнь». Никаких таблеток в доме не было, покупать их в аптеке я не решалась из-за охраны – двое парней, сменяя друг друга, бродили за мной по пятам. Крови я боялась, так что выбор был невелик. Натолкнувшись взглядом на бельевую веревку в кладовой, я подумала, что тянуть не стоит. Через неделю, завтра или сейчас – какая разница? Я отправилась в свою комнату осуществлять задуманное, не догадываясь о видеокамерах, установленных по всему дому.

Подоспевшая охрана положила конец моим приготовлениям, муж по их звонку появился минут через двадцать, усадил меня рядом с собой на диван и заставил смотреть запись с камеры видеонаблюдения.

К вечеру явился брат, я продолжала молчать, а он кричал, что я безответственная дрянь и дура. Знал бы он, какими эпитетами я себя награждала. Утомившись собственным криком, Борис согласился с мнением, что в психушке меня заждались, но, улучив момент, когда Бессонов вышел из комнаты, шепнул:

– Он что, обидел тебя?

Я едва не рассмеялась. Но во взгляде брата была такая тоска, что смеяться я себе отсоветовала. Требовалось что-то ответить, и я сказала:

– Мне очень одиноко.

– Чушь, – фыркнул Борька, вздохнув с заметным облегчением. – Глупые бабьи капризы. Одиноко... Чего тебе не хватает?

– У меня нет подруг, – начала мямлить я.

– Ну, так заведи...

– Охрана... Они везде со мной, я чувствую себя пленницей.

– Час от часу не легче... Хорошо, я поговорю с твоим мужем. Обещай, что больше не будешь делать глупостей.

Я, конечно, обещала.

И все пошло по-старому. Девица по вызову с постоянным проживанием в доме, вот как я мысленно называла себя. Впрочем, и девицы по вызову, бывает, ведут себя куда смелее. За четыре года замужества я ни разу сама не обратилась к Бессонову. Задать вопрос, произнести самую обычную фразу значило привлечь к себе внимание, а мне хотелось слиться с мебелью, может, тогда он попросту забудет обо мне? Мое странное для супруги поведение Бессонова, как видно, вполне устраивало, то ли он его не замечал, то ли в самом деле забывал, что женат, пока во мне не возникала надобность. У него был свой мир, а я крутилась где-то на периферии, но сорваться с орбиты и уйти в свободный полет не хватало воли, чересчур сильно притяжение.

Однако моя попытка прекратить свое никчемное существование все же имела последствия. Вряд ли на мужа произвели впечатление слова брата (я сомневалась, что Борька посмел говорить с ним об этом), но охрана больше не бродила за мной, если где-то и болталась на расстоянии, то глаз не мозолила. Вероятнее всего, Бессонов решил, что сторожить меня нужды нет. Мои собственные страхи гнали меня домой получше дюжих парней, и вылазки во внешний мир становились все реже и все короче. Но однажды я все-таки повторила попытку вырваться.

Вторая попытка оказалась еще глупее предыдущей и закончилась так же нелепо. Муж ехал в Москву, обычно он везде таскал меня с собой – то ли не хотел тратить деньги на девок, то ли не желал, чтобы я расслаблялась, получая редкие передышки. Он, конечно, догадывался, что я испытываю в его присутствии, и именно это доставляло ему настоящее удовольствие. Он, должно быть, потешался, видя, какой страх плещется в моих глазах, как я вздрагиваю, встретившись с ним взглядом, как тороплюсь услужить. Небожители нуждаются в поклонении смертных, хоть и презирают их. Но в тот раз он коротко сообщил, что уезжает на пару дней, и, проводив его, я выскользнула из дома через дверь на веранде, пользуясь тем, что охранник сидит в холле, лениво листая журнал. К тому моменту охрана не меньше хозяина была уверена в моем абсолютном смирении: уткнусь в ноутбук в своей комнате и покину ее разве только для того, чтобы поесть. О хлебе насущном я, кстати, часто забывала, и нашей домработнице Полине приходилось настойчиво звать меня к столу. В общем, охранник таращился в журнал, а не на мониторы, и мое отсутствие обнаружили ближе к ужину, когда автобус уносил меня все дальше и дальше.

В те первые часы я пережила ни с чем не сравнимое чувство свободы. Автобус, мелькание деревьев за окном и даже толстая тетка рядом, всю дорогу повествующая о своей непутевой снохе, вызывали бурный восторг. Через три часа я оказалась в совершенно незнакомом городе без паспорта (паспорт был у мужа – то ли предосторожность с его стороны, то ли просто забывчивость), но от этого мои восторги вовсе не утихли. Я бродила по улицам, разглядывала витрины магазинов, кормила голубей в парке, не задаваясь вопросом, что я буду делать завтра. Сегодня был мой день, и, какую цену придется заплатить за это, меня не волновало.

Остаться на ночь в зале ожидания на вокзале я не рискнула и до самого утра болталась по городу, иногда заходя в магазины, что работали по ночам. Деньги у меня были, даже слишком много, но не имелось паспорта, а без него в гостиницу не устроиться. Кто-то другой наверняка нашел бы выход, а я встретила утро в парке, немного подремала на скамейке и вновь отправилась в странствия по улицам.

Татьяна Полякова

Огонь, мерцающий в сосуде

Красота красоте рознь. Заболоцкий писал: «…что есть красота / и почему ее обожествляют люди? / Сосуд она, в котором пустота, / или огонь, мерцающий в сосуде?» Конечно, огонь, мерцающий в сосуде - главное, но если и сосуд соответствует этому мерцанию, тогда возникает красота, о которой и спорить нечего. Я чем дальше, тем больше влюблялся в Иру «безмолвно и безнадежно», томимый только робостью, но не ревностью, и чем дальше, тем больше она меня покоряла своей красотой внешней и внутренней, умом, тактом, вкусом, короче - всем…

Родители Иры оба были преподавателями литературы. Их первенец умер шести лет от роду, так что Ира была единственным ребенком. Они над ней тряслись, но за учением ее не следили, да в том и нужды не было - Ира окончила школу с золотой медалью. Государственный антисемитизм еще был очевиден, дети из еврейских семей могли легко в этом убедиться при попытке поступить в любое элитное учебное заведение. Например, в МГУ, куда сунулась Ира. Как золотая медалистка она не должна была сдавать экзамены, и ее завалили по «пятому пункту» на собеседовании. Спросили что-то о какой-то симфонии Чайковского, и ей пришлось поступить в наш вуз, где таких вопросов не задавали.

Моя влюбленность в Иру была абсолютно платонической, к тому, чтобы за ней ухаживать, как я считал, было слишком много препятствий. Первое, разумеется, то, что я был женат. Второе - возраст. 15 октября мы отметили ее двадцатилетие, а мне за несколько дней до того исполнилось двадцать шесть. На ее фоне я себя ощущал стариком и нашу разницу в возрасте воспринимал как пропасть, через которую не перепрыгнуть. И потому ни на какие отношения, кроме дружеских, не рассчитывал. А как друзья мы общались много и тесно. Я читал ей только что написанные стихи и радовался, слыша в ответ ее обычное «ничего».

Еще в первые дни знакомства она спросила меня, знаю ли я Камила Икрамова и что думаю о нем.

Хороший человек, - сказал я.

Правда? - она пожала плечами. - Сомневаюсь.

И стала его ругать: поверхностный, хвастун, таланта никакого, а что-то зачем-то пишет.

Я сказал:

Камил добрый.

Ира возразила:

Он хочет казаться добрым.

Если он хочет казаться, значит он что-то делает, чтобы его считали добрым. И это лучше, чем если бы он хотел казаться злым.

Он работает на публику, - сказала она, и тут я с ней согласился - рассказал ей о том, как после напечатания одного моего стишка в «Правде» мы ехали в битком набитом автобусе. Камил вдруг повернулся ко мне и громко спросил: «Скажи, Володя, а когда в «Правде» выдают гонорар?» Конечно, вопрос был задан вовсе не с целью узнать дни выплаты гонорара в главной партийной газете, а чтобы обратить на себя внимание пассажиров. Я готов был провалиться сквозь землю.

Но это, - сказал я Ире, - маленькая безобидная слабость.

Ничего не маленькая и не безобидная. Это глупое безвкусное и даже пошлое хвастовство. Ты говоришь, он умный. Если бы был умный, то понял бы, что, хвастаясь, выглядит просто смешным…

Это был первый наш разговор о Камиле, но не единственный. Во все время пребывания на целине Ира несколько раз заводила о нем разговор. Всякий раз она его ругала, и всякий раз я искренне пытался ее переубедить. И достиг большего, чем ожидал.

Когда, вернувшись с целины, я встретился с Камилом, одним из первых его вопросов был:

Что ты думаешь об Ирине Брауде?

Я рассказал, что о ней думал. Он был моей восторженной характеристикой очень впечатлен - и вскоре сделал ей предложение. То, что он был старше ее на одиннадцать лет, его не смутило. Ее, как выяснилось, тоже. А мне, как другу обоих, агитатору и в некотором роде свату, досталась роль быть у них в загсе свидетелем.